Лес. Зимний, занесенный снегом, только среди сгорбившихся исполинов извивается нитью дорога. Тонкая, как пульс умирающего. Едва видный санный путь между сугробов. По нему крестьяне из мелких деревушек доставляют своих мертвецов на кладбища в соседние, богатые села.
Корявые лапы деревьев нависают над моей головой. Словно угрожают. Недавний снег облепил все веточки, и они похожи на кораллы. Ни малейшего дуновения ветра, никакого движения воздуха. Я будто иду по дну спящего неподвижного моря. И вода – мой воздух, и нет вокруг диких зверей в косматых шкурах, а вместо них между стволов деревьев плавают неторопливые громадные рыбы.
Я несколько раз проходил мимо дорожки, ведущей к замку. Уже спускались сумерки, и в голову мою полезли невеселые мысли о вполне реальных хищниках, притаившихся где-то рядом, вокруг меня в этом голодном зимнем лесу. Тем более что волчьи голоса сопровождали меня всю дорогу, с утра, с тех самых пор, когда я вышел за окраину последней деревни на этом пути, провожаемый только двумя тощими собаками да деревенским дурачком, взявшимся показать дорогу за пару пфеннигов. А потом и они отстали, долго стояли молча, глядя мне вслед. С одной стороны, завидуя, что мне есть куда идти, а с другой, радуясь, что им идти не надо никуда. Моей единственной попутчицей осталась усталость, держащая меня за ноги своими, такими мягкими в начале, но с каждой милей пути все наливавшимися силой лапами. Усталость многодневного пути. Причем, пути, почти наверняка бессмысленного, как опиумный бред аристократа, жаждущего забытия в портовых клоаках метрополии.
Что я искал? Чего ради отправился к вам в эту пору? Или то был мой обычный бег – от себя, от себя, от всех этих бессмысленных мыслей, слов, разговоров, попыток доказать кому-то что-то, попыток уйти от любых доказательств. Уйти от хорошо пропечатанных газетных столбцов, сочащихся ядовитой типографской краской и презрительно молчащих обо мне. Уйти от сплетен среди сизого дыма элитарных клубов, где монограммы давно сгинувших в небытие родов развратно сплетаются на стенах, превратившись в простую декорацию. От заплеванных притонов, где на столах вырезаны сапожным ножом проклятья к бесстрастным небесам.
Да, наверное, я не хотел к вам. Мне было очень страшно. Я поступил как трус, который может решиться на поступок только из страха перед чем-то еще более чудовищным, который делает шаг в пустоту, только если за спиной явная гибель и безумие. Но, когда я, наконец, отправился в путь, когда утонувшие в снегу предместья замелькали в окне поезда, я согласился. Под развязную болтовню обер-лейтенанта из Вестфалии, что рассказывал о растраченных министерских кредитах на покупку дредноута у чилийцев, я, кивая из вежливости головой в нужных местах, (хотя мог бы этого и не делать – мой собеседник был вполне самодостаточен) думал, что именно этот путь я и старался отложить изо всех сил. Просто в этот раз было не возможно – не уйти.
И вот я здесь. Металлическая ограда, когда-то роскошная, проржавела насквозь, стала чем-то паутинно-тонким, и теперь проваливается кусками под тяжестью снега – в снег. На массивной сфере, венчающей столб возле ворот, застыл каменный горголин. Сложенные за спиной перепончатые острые крылья, позвоночник, словно свившийся вдоль спины бич палача, когти мучительно скрючились, намертво вцепившись в шар. Длинное рыло, оканчивающееся раздувшимися ноздрями, поднято к небесам, словно демон высматривает луну, спрятавшуюся под пленкой снеговых туч. Я не вижу его взгляда, только ощерившиеся кривые клыки, готовые рвать живую плоть, в тот час, когда эта тварь оживает и летает над лесом, выискивая добычу.
А вот и громада вашего готического замка. Он похож на химеру, что сторожит ворота – сходящиеся стрельчатые своды окон, вознесшиеся над лесом башни флигелей, нервные и зловещие сплетения перекрытий, словно изломанные в мольбе пальцы. Исполин чернел, сливаясь в сумерках с рваным пятном леса, что подступал уже к самому крыльцу. Тьма во всех окнах.
На миг меня ожег страх – здесь никого нет. Я один в этом лесу, и вот сейчас…
Я отдираю, срывая в кровь ладони, доски, которыми заколочена намертво ваша дверь. И вот я сижу, силясь отогреть не принадлежащие мне более отмороженные крючки пальцев. Сижу посреди разоренной охотничьей залы, сквозь сон глядя в мерцающие угли. Эти же огоньки отражены в мертвых зрачках звериных голов, что из тьмы смотрят на меня со стен. А к полуночи, когда месяц мелькнет из-за туч, словно кровавый порванный рот усмехнется на небесах, среди множества мертвых глаз появятся несколько пар живых. Они подойдут ко мне, в упор. И мне нечего будет ответить. Как обычно…
Наваждение промелькнуло и сгинуло. Над главной дверью горел огонек, едва заметный, наверное, не видимый из-за слоев пыли и паутины, затянувших стекло. И другой – в угловой башне, под самой крышей.
После того, как я разбил костяшки пальцев об узловатую дубовую дверь, попадая в темноте по стальным заклепкам, после того, как я разодрал себе глотку, силясь докричаться во тьму, отходил, падал в сугробы, надеясь еще раз увидеть свет в окне, чтобы убедиться, что здесь есть живые люди, мне, наконец, открыли.
Привратник, что молча глянул на меня, едва приоткрыв дверь, был на редкость уродлив. Неровный огонек свечи в его огромной лапе освещал грубое лицо палача, тяжелый сумеречный взгляд из-под нависших бровей буравил мою кожу. Он стоял и молча смотрел, пока я объяснял кто я, и зачем здесь, и к кому пришел. Да я и сам смотрел на всю эту сценку как-то отстраненно, не узнавая своего задушенного морозом голоса и не веря в собственные слова. И, пожалуй, захлопни он сейчас дверь перед моим носом, я и не стал бы возражать, а просто лег бы на крыльцо и быстро замерз, даже и не вспоминая, что было время, когда такая перспектива представлялась мне верхом счастья.
Но нет, урод-привратник приоткрыл створку пошире, чтобы я, срывая пуговицы, едва мог протиснуться, и прохрипел: «Прошу вас».
Войдя я сразу попал в пустой, громадный зал, где некогда проходили буйные пиршества. Теперь огонек свечи выхватывал только признаки ремонта, так и остановившегося навсегда – выломанные и сложенные пирамидками плашки паркета, груды щебня, песок, пару железных баков с потеками смолы, кувалду и несколько ломов, прислоненных к стене с неаполитанской живописью, зияющие дыры в развороченном полу.
– Где госпожа баронесса? – спросил я, старясь вести себя так, словно это обычный ни к чему не обязывающий визит. Он поднял подсвечник, так что пламя затрепетало от моего дыхания.
Мне показалось, что он сейчас размозжит мне голову этой кованой игрушкой с фамильными вензелями, а потом преспокойно сбросит вниз, в замковые подземелья, и засыплет щебенкой. Я смотрел в глаза чудищу. Вдруг он стал понятен мне. Раб, который из дальних переходов ловит шаги своей госпожи, ищет ее черты в мраморных статуях дворца, и закрывая глаза ночью, после побоев надсмотрщика чувствует не боль от кровавых ртов на теле, а легкий аромат ее благовоний, что удалось на миг уловить прошедшим днем. Раб, который с бешенной ревностью следит за беспечными юными патрициями, что щелкая пальцами призывают его поднести еще одну чашу во время веселого пиршества. Раб, переживающий тысячу мучительных казней в каждом сладостном вздохе, что долетают из спальни госпожи. Ненавидящий и не смеющий поднять взгляд на свою богиню.
И я уже свысока посмотрел на вашего урода. Свысока? Ведь и я был таким же. Я бросил ему пальто, которое он поймал с неуклюжим изяществом вымуштрованного медведя. И он повел меня.
Я все еще помню общую планировку помещений по моему предыдущему – ужасному? дивному? – визиту. Большая зала для пиров внизу обрамлена бахромой мелких служебных помещений, над ней охотничья зала, примерно таких же размеров, и вокруг – спальни, для гостей и хозяев. Вы ведь всегда любили гостей, не так ли? Вот только гости не всегда отвечали вам взаимностью. А по углам стояли четыре флигеля, круглые башенки, в чем-то уютные, а чем-то зловещие. Они менялись, в зависимости от настроения посетителя.
Вы тогда смеялись, проводя для меня небольшую экскурсию по своим владениям, и рассказывали эти бесконечные легенды, которые сегодня, наверное, составляют единственное настоящее достояние древних родов.
Вы помните?
– А вот здесь была заточена узница. Ее звали Нора. Молодой барон Норберт фон Оттенштадт похитил ее через несколько дней после свадьбы. Гюнтер, ее супруг и мой дальний предок по материнской линии, собрал своих людей и пошел войной на барона. Это было настоящее безумие, Норберту принадлежали огромные земли в Лотарингии, его дядя кредитовал короля. А мы уже тогда были почти нищими. На следующий день его привезли крестьяне, истекающего кровью. А еще через день пришла почерневшая истерзанная нищенка, и под коркой кровавых синяков поначалу никто не мог разглядеть лицо красавицы Норы.
– Что было дальше?
– Ничего интересного. Гюнтер умер, Нора добровольно закрылась навсегда в этой комнате на верху башне. У нее был ручной ворон, которого она кормила. Птица постоянно навещала ее, и, говорят, рассказывала обо всем, что творится в округе.
– А что стало с тем бароном?
– Норберт? Его судили перед королем, он оправдался, потом сражался в Палестине под знаменами папы Льва и пал храбро, защищая осажденный лагерь от превосходящих отрядов сарацин.
И мы с вами шли тогда вместе по витым лесенкам, по анфиладам комнат, спускались в мрачные подземелья и поднимались на холодные молчаливые высоты. Шли под портретами средневековых разбойников и завоевателей, детей, умерших во младенчестве и старых развратников ушедших в монахи, светских отравительниц и невинных девушек. И все они смотрели на нас с тем же внимательным чуть насмешливым выражением, что и вы. И у всех – тот же тонкий нервный рот, и тот же надменный поворот головы.
Я еще сказал тогда, как же здорово, наверное, расти в таком месте, сколько здесь места и фантазии для самых разных игр. Как можно исследовать до бесконечности все потайные уголки, бояться привидений, представлять себя в роли любого из обитателей этого замка. Вы остановились тогда, посмотрели на меня с долгим укоризненным взглядом, вы смотрели до тех пор, пока мне не стало стыдно от того, что я сумел сказать такую глупость. Вы помните?
– Мы и есть привидения. Мы уже давно не живем. Чистота крови – как у собак или лошадей? Она стала прозрачной и мертвой.
И вот я вновь иду по этим лесенкам. И зима, и урод-слуга с канделябром в форме райского дерева, и невидимые во тьме портреты ваших предков смотрят сверху, и бесконечная опустошенность в душе. Я иду к вам. Зачем?
Что я вам скажу? Из двух голодных иногда может получиться один сытый. Вот только радости это никому не доставит.
Видно, что в замке жизнь теплится только в нескольких помещениях. Вероятно, привратник обосновался в служебной каморке внизу, где он может вволю тешиться своими фантазиями. Среди поленьев, свисающих со стены окороков и плахи с огромной секирой, он лежит совершенно неподвижно, и представляет, как вы раздеваетесь перед сном.
А вы – здесь, в одной из четырех сторожевых башенок, тоже имеющей какую-то мрачную средневековую легенду. Возле камина, зарыв тонкие босые ноги в шкуру медведя, убитого вашими предками. Вы полулежите в кресле с томиком, что написан на одном из так любимых вами мертвых языков. Слабым движением вы бросаете на уголья очередное непрочитанное письмо от меня и очередной непрочитанный номер «Герольда», что с таким трудом доставляет вам местная почта. И бумага съеживается горными хребтами, чернеет и превращается в огненную долину.
– Сейчас я доложу госпоже, – говорит мой проводник, и уходит, оставив меня в комнате с одним окном, высоким и узким. Дневной свет уже едва-едва окрашивает предметы, светильник привратник унес с собой. В комнате стеллажи с древними фолиантами, поднимающиеся к самому потолку, а потолок уходит в непроглядную тьму, выше двух, трех человеческих ростов.
Я пробегаю пальцами по пузырящимся корешкам книг, стираю пыль. Быть может, впервые за много веков. Словно пробую звукоряд неизвестного мне инструмента. В названиях книг, многие из которых написаны еще чернилами на пергаментах, – латынь, греческий, арамейское письмо, выстраивающиеся в непогрешимые линейки значки санскрита. Остатки странных увлечений вашего несчастного братца. Книги по черной магии, с чертежами в виде треугольников, крыльев летучей мыши и обнаженных человеческих фигур. Стенографические расшифровки бесед с дьяволами, утомительно длинные, тонущие в противоречивых подробностях техники вызывания мертвецов, уже полуразложившихся в своих гробах, бессмысленные вопли, подслушанные в голосе ветра и реве костра. Таблицы алхимических снадобий, закодированных тайными знаками, рецепты ядовитых эликсиров и расчет эксцентриситетов черной планеты Нибиру, что никогда не взойдет под нашим небом.
Я хотел вынуть одну из книг, чтобы унять дрожь в ладонях. Но остановился – не только потому, что не знаю, в отличие от вас ни одного из этих языков, но и просто потому, что начинать разговор с книгой в руках было бы глупо. Я стоял и все ждал, глядя в окно на гаснущий день.
Позади кто-то тихо вошел со светильником. Вы?
Я повернулся, и мы молча стояли, глядя так друг на друга. Хрупкая фигурка с канделябром в руках, стоящая в массивном кованом дверном проеме была символом всей вашей жизни. И эта болезненная бледность в лице, и нервный тонкий рот, и, как обычно, чуть склоненная к левому плечу голова. Я, наконец, сообразил, что дальше молчать просто нельзя.
– Добрый вечер, баронесса. Проходил мимо и решил зайти к вам.
– Мило с вашей стороны. Садитесь.
Вы поставили подсвечник на стол и легким изящным движением, в котором, однако не было ничего наигранного, отодвинули кресло. Я плюхнулся напротив, лишний раз остро чувствуя всю бездарность своих повадок и мыслей. Как обычно при наших встречах.
– Сейчас принесут вино и немного поесть, – вы жалко улыбнулись, извиняясь за свою бедность. – Что пишут о нас с вами в прессе?
– Ничего. А вы, как обычно, газет не читаете? Впрочем, как и моих писем.
Вы покачали головой:
– Зачем мне письма? Вы же приехали сами.
– Да. Приехал. В последний день ко мне зашел солидно одетый господин азиатской внешности. Он представился корреспондентом информационного агентства «Майнити», и губы у него были изъедены опиумом. Он очень тактично интересовался, нет ли у меня сведений о жизни семейства фон М.
– Вот как? Азиаты хотят видеть нас в колонке светской хроники. И что же вы ему рассказали?
– Ничего. Тогда он оставил визитку и пообещал гонорар, если мне что-то удастся раздобыть.
Вошел привратник с серебряным подносом. Не глядя на нас, он медленно, как в полусне, расставлял запотевшую бутылку вина с древней этикеткой и только что сорванной сургучной печатью, два хрустальных фужера, в которых немедленно тысячью созвездий отразился огонь свечей, тарелку с нарезкой, из-под которой выглядывали вензеля рода – готические буквы, схлестнувшиеся острыми лапками, словно мечами в сражении, второе блюдо – с хлебом. Нож, вилки. Поклонился и молча ушел.
– Да, как хорошо, что закончились все эти события. Тогда они набросились на нас, словно стая гиен… Впрочем, что теперь говорить.
Вы бездумно постучали ногтем по боку фужера, немедленно отозвавшегося нежной высокой нотой. Я как зачарованный смотрел на рукав, скользящий по инкрустированной крышке стола, на изгиб вашей кисти, такой тонкой, такой нездешней, словно скрывающей под собой еще одну тайну вашего рода.
– Си бемоль.
– Что?
– Этот сервиз весь настроен на си бемоль. Так когда-то проверяли качество венского хрусталя. А что насчет вас? Публикуетесь?
Вы улыбались, чуть склонив голову набок. Вы знали, как мне нравятся такого рода аристократические штучки и теперь специально продемонстрировали мне этот хрустальный звук.
– Увы. Я страшно не вписываюсь в общую атмосферу. Сейчас везде огромный патриотический подъем. Мир готовится к войне. Везде хотят сокрушить колена и восстановить историческую справедливость. В каждом изданном эротическом венце сонетов прежде всего изыскивают политический подтекст…
А что я еще мог сказать? Что весь оставшийся тираж «Флейты Крысолова», что была посвящена вам, издатель пустил на обертку для рыбных рядов на лейпцигском рынке? Что, по мнению критиков, подборку стихов о Галоке, чудесной планете, где мудрые йоги рождаются детьми, чтобы играть с Кришной, я написал во время выхода из двухнедельного пивного запоя? Что «Клуб хорошего тона» раскладывает мои «Песни тьмы» в нужниках на вокзалах? Или что уже год, как меня не замечают даже господа такого пошиба?
– Боже, как скучно.
В нарушение этикета вы сами разлили благородное вино по фужерам.
– Чем хуже дела в замке, тем древнее вино. Погреба пусты, и приходится искать все дальше и дальше. А там может случайно уцелеть бутылочка чего-то раритетного. Вы разбираетесь в благородных винах? Нет? Жаль, я тоже. Оттенки, послевкусия, букеты – для меня это неизведанная страна. Впрочем, возьмите, посмотрите сами.
Вы протянули мне бутылку. Урожай 1683 года. Тяжелая, запотевшая после холода погребов. Зеленое толстое стекло, выдутое вручную. Три века пролежала она среди свисающих с потолка наростов селитры, ржавых цепей, костей замученных пленников и других тайн ваших подземелий.
– Ну что же, говорите тост, мой поэт. На это у вас, надеюсь, еще остались моральные силы?
Я судорожно пытался собрать в голове обрывки мыслей. Вдохновения не было. Даже то, что вы рядом, руку можно протянуть, не могло меня поднять над собой. Я не верил в это. Вы были так же далеки от меня, как и в самом начале моего путешествия в эти леса. Одним своим словом вы могли отдалиться на мириады лет пути, и тогда всех тех тысяч жизней, что обещают нам мистики востока вновь не хватит, чтобы прийти сюда вновь. На языке вертелись только общие, ничего не значащие слова. Я боялся говорить те, другие. А вы ждали.
– Христианство сделало нас слишком слабыми. Я хочу, чтобы вода вновь стала вином, а вино – кровью. Потому что все в ней – и мои письма, и мистические писания вашего брата, и ваш аристократизм. Мы привыкли признавать силу только за грязью. Но это не так. Сила это и есть чистота, это и значит – дойти до грани и сделать шаг, без колебаний и сомнений. Я хотел бы выпить за чистоту вашей древней крови, но я слишком низок, я не достоин этого. Давайте, поэтому, поднимем бокалы за чистоту нашего пути. Здесь, в этих снегах, не знаю, как вы, но я чувствую себя у той самой грани. Дайте нам боги сил сделать шаг!
Я посмотрел вам в глаза, быть может, впервые за этот вечер. Как они глубоки! Что за темные чудные страшные звери живут в их зловещей бездне! Как я просыпался от этого взгляда в моей одинокой меблированной комнате среди пустыни городских кварталов! Как я пытался продлить хоть на один миг блаженство этого сна, как тщетно старался выразить его, уловить цепочкой знаков! Но черные бисеренки букв, мои верные загонщики, мои опытные слуги вновь и вновь возвращались ни с чем, упустив добычу, бестолково выпустив ее из захвата своих крючков. И я рвал в клочья никчемную писанину, и сжимал ладонями, словно тисками больную голову. А из тьмы, столь любимой мной тьмы так же смотрели ваши глаза – отрешенные и загадочные.
И вот я вновь смотрю в них. И, впервые за все время как я вас помню, случилось необычное – я смог выдержать ваш взгляд.
Бокал дрожал в вашей руке, блики от хрусталя испуганной стайкой метались по комнате. Вы нахмурились, губы искривила умная усмешка:
– Вы действительно изменились. В вас что-то умерло, Элай. Что-то, – неопределенный жест, словно приманивая невидимую хищную птицу, – что-то, что делало вас выше других. В вашем же собственном понимании, конечно.
– И что же это?
– Не знаю. Быть может, ваша любовь к смерти. Она, как вы сами знаете, не любит взаимности. Впрочем, тост я принимаю, – вы подняли бокал и оросили кровавой тяжелой влагой серые губы, покрытые сетью глубоких трещинок, словно иссушенные тяжкой болезнью.
– А разве может умереть любовь к смерти?
– Почему же нет? Эта парочка никуда не ходит друг без друга. Любовь, не освященная смертью, становится простым влечением, а смерть человека, который никем не любим и никого не любил – то же, что поломка анкера на башне. И если можно влюбиться в смерть, то почему же любовь к смерти не может умереть, и почему нельзя полюбить умирающую любовь, и так далее, до бесконечности?
Как мне не хватало вас все эти пустые дни! Как мне не хватало этих метафизических бесед, в которых вы с немалым остроумием и эрудицией могли вставить цитату из Петра Лотарингского или Псевдо-Ксенофонта! Мне не хватало ваших слов, ваших мыслей, вашей тяги к рассуждениям, совершенно бессмысленным для любого благонамеренного читателя «Геральда».
– А как там поживает ваша любовница-банкирша? – вы усмехнулись, одновременно со звоном хрусталя.
– Благодарю, неплохо. Элоиза уже вернулась к своему мужу-банкиру. Сейчас они в Абруцце, на водах. Да, всего пару недель назад прислала мне оттуда милую открытку с местными видами и строчкой Катулла на обороте.
– И что это означает?
Я покачал головой.
– Не знаю. Меня не учили мертвым языкам.
– Языки мертвых? Это вы в мой адрес, что ли? Впрочем, можете оставить эту тему. Действительно, глупо…Лучше прочтите мне что-нибудь.
– А что вы хотите услышать?
– Вас. Весь наш разговор сегодня – это бессмысленный обмен пустыми словами двух мертвецов в умирающем замке. А я хочу вспомнить одного молодого человека, с изумленными глазами распятого бога и обрывками сатанинских крыл за спиной. Я хочу вспомнить точные жесты его нервных рук, страх от звука едва слышных шагов по ледяным переходам моего замка, и его веру в себя, веру совершенно бессмысленную и всеразрушающую, как любая истинная вера…
– Он мертв. Он сжег себя на своем же костре. И вы не захотели взойти на угли вместе с ним. Так стоит ли сегодня устраивать тризну по тому несчастному?
– Да, это правда… – вы склонили голову и тяжелые пряди черных волос одна за другой сползали на лоб, словно стремясь прикрыть свою хозяйку, спрятать ваше лицо, пока в нем происходят какие-то загадочные перемены. И когда вы вдруг разорвали молчание и вскинули голову, я ощутил физическую боль от вашего взгляда. В нем был металл.
– Пейте! Я хочу, чтобы вы захмелели и перестали бояться. Это прекрасное древнее вино из наших погребов. И не думайте больше ни о ком. Здесь я хозяйка.
Что же, это был вариант. Тем более что хмельной эликсир, изготовленный по многовековым тайнам вашего рода уже начал проникать в кровь, наполнять своей загадочной силой и мудростью каждый нерв и каждый сосуд моего тела. Усталость многодневного пути сковывала меня, не оставляя сил сопротивляться. Я налил еще вина, на поверхности бокала змеились блики света, вихрь пузырьков кружился в мутных струйках, и ваши глаза отражались в каждом из них. А вы сидели напротив, чуть наклонившись и впившись кончиками пальцев в край стола, словно горголин с ограды замка, изготовившийся к прыжку.
– Пейте! Я хочу, чтобы вы забыли себя. Себя, нынешнего – жалкого человечка с неудавшимися мыслями. Я хочу, чтобы вы вернулись назад – слышите, вы?! Пейте! Это дивный напиток, он усыпит вас, и вы еще раз вернетесь туда, куда уже никогда не смогли бы попасть сами. Пусть на краткий миг – пейте!
Я уже не знал, то ли это сон, то ли мечты, то ли вы и впрямь говорили что-то подобное. Но я поднял фужер и осушил благородный напиток одним глотком, не думая о послевкусиях и дивных ароматах. В голове словно взорвался целый сад мистических картин, образы рвали на части друг друга и сами себя, мелькая так прямо поверх вашего бледного лица мятежными роями. Кровь вскипела, словно эликсир в реторте алхимика.
Лишь тут я заметил, что вы так и не испили из своей чаши. Словно тяжелая когтистая лапа прижала меня к спинке стула. Я хотел встать, но ноги стали ватой, я хотел поднять руку, чтобы закрыть лицо от вашего ужасного взгляда, взгляда бездны, взгляда, пожирающего заживо мою бессмертную душу… Но и руки лежали неподвижно на инкрустации, изображающей башню святой Варвары, и что-то мутное сочилось между пальцев и осколков хрусталя. Вы отравили меня.
Я сделал то единственное, что мне оставалось. Едва шевеля языком, превратившимся вдруг в неповоротливый обрубок, я начал читать вторую канцону из «Снов демонов». Ваше самое любимое место. И как-то постепенно прежние слова стали сами меняться на новые. Кривые, построенные лишь ради рифмы или ради ритма, сочетания фраз умирали, стыдливо прятались, навеки исчезая из моей памяти. Вместо них вырастали новые, совершенно несвойственные мне предложения. Быстрые, яркие, живые они сплетались в самые причудливые и постоянно меняющиеся узоры, словно нездешние хищные цветы, прекрасные своей ядовитой силой. Были некие образы, внешне, казалось, совершенно неприемлемые для человека, в них сквозила иная гармония, на первый взгляд чуждая и пугающая, но оттого, еще более притягательная. Были даже слова из иного, неведомого мне языка, или привычные слова, вдруг выстроенные по канонам этого древнего языка и оттого обретшие непривычную силу.
Я говорил и говорил, создавая здесь, в мертвом замке среди бескрайних вымерзших лесов новые нечеловеческие миры. И я видел, как менялась бездна в ваших глазах. Как обреченность сменялась преклонением.
Вы бережно взяли мою руку, подняли ее, словно тряпку, и поднесли ко рту. И даже оцепеневшие от яда нервы передали моему умирающему сознанию этот поцелуй. Потом вы подставили еще один пустой фужер. Я заметил, что он был другой формы, чем те, в которых наливалось вино. Его грани вспучивались прозрачными трубочками, словно пустотелыми кровеносными сосудами. И их узор вновь повторял монограмму вашего рода.
Мутная влага из моей руки медленно стекала в ваш бокал. Я молчал, вы продолжали смотреть на меня с тем же странным взглядом преклонения и жалости…
Потом, когда вы допили, откуда-то из-под стола появилась шкатулка на резных птичьих лапах. Вы достали оттуда бинты, несколько пузатых бутылочек с медицинскими снадобьями и надписями на арабском, а также средневековые медицинские инструменты. Вы бережно перевязали мои раны, еще раз поцеловали руку, уже поверх бинтов и уложили на стол.
– Можно… я… останусь у вас?
– Да, поживите, – улыбнулись вы, совершенно по-детски, так что было невозможно не улыбнуться в ответ, – поживите. Пока хватит крови.
Вы взяли с тарелки кусок мяса и задумчиво стали жевать, уже не обращая на меня внимания. Вы были не здесь, а в тех, иных мирах, что минуту назад я создал для вас, в мирах, которые снятся демонам. Вы пытались вернуть эти образы ухватить их и сделать своей собственностью. Хотя нет, вы слишком умны для этого. Вы понимали, что никогда уже не удастся вернуть эти прекрасные миры, что время их существования слишком ничтожно и что можно только продлить впечатление, пока оно утекает и утекает, как вода из сомкнутых ладоней. До тех пор, пока у вас не останется только жалкий набор никак не связанных в единое целое фрагментов, да еще набор мертвых букв, записанных на листе бумаги. Наконец, вы очнулись. Вновь в своем мире. Одна и мертвая, как обычно.
– Через несколько минут ваше оцепенение пройдет. У этих древних вин есть некоторые побочные эффекты, я должна была подумать. Вы слишком устали с дороги, да еще и я вас напоила. Но это не страшно. Я проведу вас в вашу спальню.
– В мою спальню?
– Ну не в свою же? – вы засмеялись. – Впрочем, это все глупости. Столько времени прошло после нашей последней встречи. Я уже не знаю, о чем можно и о чем нельзя говорить с вами. Давайте отложим все разговоры на утро. Вам нужно выспаться и отдохнуть с дороги.
Вы поднялись и открыли дверь, другую, не ту, через которую пришли туда. Я попробовал подняться, и, как ни странно, это удалось. Правда, ноги едва не разъехались, так что мне пришлось опереться на стол, отчего тот, в свою очередь, покачнулся. Бутылка выскользнула и с ужасным звоном упала на каменные плиты пола. Толстые стеклянные стенки выдержали, она завертелась, вино хлестало по углам, словно кровь из шеи казненного преступника. Вы даже не обернулись, продолжая свой путь во тьму коридоров замка. Я заковылял следом.
Спальня была из той же породы, что и необъятные пиршественные залы, что и тесные казематы для пленников – это была комната вашего замка. То же сочетание камня и кованого железа, те же тяжелые двери и островерхие окна. Половину комнаты занимала кровать. На такой в моем представлении вполне можно было лишать невинности принцесс – балдахин с полупрозрачными занавесками, взбитые пуховые подушки, резные спинки со вставшими на дыбы кентаврами.
Я залез в нее, не раздеваясь. Вы поставили подсвечник на стол и сели возле изголовья. Вы просто смотрели на меня, неподвижная, прекрасная. Я лежал, словно мумия, созерцающая любопытную дочь надсмотрщика некрополя, не в силах пошевелиться, мечтая только о том, чтобы моей крови хватило как можно дольше. Мне казалось, что глаза у вас все увеличиваются, что они уже занимают половину лица. И тяжелые струи волос, струи мертвой реки в лунном свете. Но никакой луны на небе не было. Все закрывала сплошная пелена облаков, без единого просвета.
И когда свеча погаснет, мы останемся во тьме. Среди этой тьмы будет еще одна тьма, по сравнению с которой обыкновенная темнота кажется светом – та, что в ваших глазах,. И мой страх перед ней был сравним только с моим желанием оказаться в ней.
– Скажите… А ваш дворецкий, он не убьет меня топором во сне?
– Нет. Не бойтесь здесь никого. Ключ от комнаты будет у меня.
Вы молчали, потом поднялись, складки одежды очертили вашу наготу, словно вариации – основной мотив мелодии. Вы с некоторым сожалением оглядели меня:
– Что же, в этот вечер вы так и не сказали самого главного. Но это простительно. Потому что вы пока так и не поняли самого главного.
Я окликнул вас уже на пороге.
– Виктория!
– Да?
– Скажите, какой я у вас по счету?
Вы рассмеялись.
– Единственный! Вы же спрашиваете про учеников, а не про жертв?